Труд: эволюция слова и понятия

Автор: Люсьен Февр
Дата первой публикации: 1991
Первоисточник: Бои за историю. М., 1991, с.364-371

 С тех пор как существуют люди, труд (travail) всегда заполнял жизньбольшинства из них. Не знаю, в самом ли деле «они рождены для труда, как птица для полета», как сказано в Книге Иова (5, 7) в переводе Саси, но все происходит именно так, будто древняя поэма права. О том, как со временем менялось отношение народов к труду в зависимости от эпохи, места и обстоятельства (и в особенности у современных народов), как по-разному воспринимали люди труд, на них возложенный или возложенный ими на себя,— наши познания об этом отрывочны, недостоверны и бессвязны.

Нам неизвестны даже удивительные приключения слова, которое мы употребляем ныне для обозначения совокупности наших действий на ежедневном житейском ристaлище. Ибо они поистине удивительны — приключения слова «travail», которое, имея первоначальный смысл, восходящий к слову «пытка» («tripalare» — пытать посредством «tripalium» — орудия с тремя кольями), вытеснило в течение XVI века в нашем французском языке два старых слова, употреблявшихся прежде; одним из них, «labourer» (1), все более и более завладевали земледельцы (при том, что «travailleurs de laboratoire» [лабораторные работники] возвращают ему ныне некоторый престиж интеллектуальности); другое слово, «ouvrer», служило бы ныне только дамам-патронессам, трудящимся на благотворительные нужды в своих ouvroires (2), если бы наши ouvriers (рабочие) не произошли от того же корня. Однако еще в XVII веке слово «travail» сохраняло печать своего происхождения. Оно обозначало иной раз затруднение, бремя, страдание и даже — унижение (3).

Когда затворники Пор-Руаяля, перенимая традиции монашеских орденов, принялись искать действенные способы покаяния, которые могли бы принести им вожделенное уничижение,— они тотчас же подумали о ручном труде. И вот мы видим, как г-н Леместр, «не зная, что придумать, дабы изнурить себя», принимается за полевые работы, копает землю, жнет пшеницу, косит траву под полуденным солнцем, чтобы, окончив эти работы, которые он полагал (и все вокруг тоже) еще более унизительными, нежели утомительными, погрузиться в упорное изучение древнееврейского, каковым он занимался рьяно (4). Однако умственная работа, какою бы трудной она ни была, не была покаянием. И г-ну Леместру не нужно было краснеть за нее. Напротив, затворники краснели (а после корили себя за то, что краснели), когда их обзывали «сапожниками», потому что некоторые из них, самоуничижения ради, наловчились тачать сапоги. И Буало счел необходимым язвительными словами расквитаться с их обидчиками (5). Ведь то были времена, когда труд лишал достоинства(в узком смысле этого слова), когда сельский дворянин утрачивал свое благородство, взявшись за труд садовника или за ручки крестьянского плуга.

Оптимистический XVIII век пытался противодействовать этому и, если не облагородить, то по крайней мере реабилитировать физический труд. Но и здесь мы по-прежнему остаемся «без амуниции». Насколько мне известно, не существует ни одного ученого труда, в котором рассматривалась бы переменчивая судьба слова «travail» — труд — в век «физиократов» и «экономистов».И однако же, какие тут можно провести изыскания, какую эволюцию воссоздать! Труд — это мучение: так полагал еще Шарль Луи де Сегонда де Монтескье, президент парламента в Бордо, обрадованный возможностью облегчить свою совесть, убедив себя, что ценою небольших поощрений, как он пишет, «мелких привилегий», «как бы ни были тяжелы работы, которых требует общество, все они могут выполняться свободными людьми» (6).

Труд (travail) наделяет правами; это уже мнение Дени Дидро, сына ножовщика из Лангра: «богатства будут распределяться справедливо, когда распределение станет соразмеряться с производством и с трудами каждого» (с «трудами», но еще не с «трудом»); формулировка пока не найдена, но ее уже начинают искать — ту, которую все «реформаторы» XIX века будут предлагать своим последователям, чтобы разрешить коренную проблему — проблему распределения продукта между трудом, капиталом и талантом. Однако «капитал» — слово не из XVIII века;оно появилось позже. Труд, о котором говорили люди того времени,— это труд земледельца или ремесленника, труд, который доставляет хлеб насущный и одежду, но не имеет цели доставить богатство; труд, который, кроме того, спасает труженика от величайшего из пороков, порождающего, согласно древней христианской традиции, все прочие пороки,— от праздности. Великая революция еще не свершилась — та, о которой пишет Мишле в великолепном — и столь малоизвестном — Предисловии к своей «Истории XIX века», показывая нам, как старая Англия — страна земледельцев — за четверть века исчезла, чтобы уступить место «стране рабочих, запертых в мануфактурах». Труженики XVIII века занимались ремеслами — теми ремеслами, к которым с любопытством приглядываются энциклопедисты,— и на их великолепных иллюстрациях оживают хитроумный инструмент и вольное мастерство. И это нужно отметить, ибо нельзя написать — не может быть написана История труда, если не создать одновременно Историю средств производства и приемов работы, Историю инструментов, Историю техники. Само собою, когда мы доберемся до XIX века, это уже будет история победного шествия машин и «фабрик» (7), неразрывно связанных друг с другом. И то, какие это имело последствия, и как это отразилось на людях...

На деле же, с тех пор как в начале XIX века возникла целая литература — историческая, экономическая, социальная,— занимающаяся тем, что мы называем ныне «проблемами труда», люди того времени в своих книгах, в своих мыслях и попечениях связывали понятие «труд» с представлениями о бедности, нищете, эксплуатации. Будь то Бюре, печалившийся в 1840 году поповоду «Нищеты трудящхся классов в Англии и Франции», будьто Буайе, разбиравший в 1841 году «Положение рабочих и его улучшение посредством организации труда», будь то Мишель Шевалье, написавший в 1848 году свои «Письма об организации труда, или Исследование основных причин нищеты», или еще два десятка других авторов, опубликовавших в то же время аналогичные книги с подобными же названиями: труд и пауперизм, «Трудящиеся классы» и «Страдающие классы» — это названия двух последовавших одна за другою статей Кошута (8); нищета, труд, организация и любовь к ближнему — все это совмещается в писаниях самых различных и несогласных между собой исследователей социальных вопросов.

Тем временем теоретики отстаивали свою, отличную точку зрения и пытались возвратить труду его достоинство. Вернуть ему права и четко их определить. Однако прежде всего — превратить его из проклятия, тяготеющего над обездоленными, и только над ними одними, в подлинный общественный долг, обязательный для всех; в долг приятный — и это реабилитирует его не менее, чем общеобязательность. Ручной труд «ненавистен в условиях цивилизации потому, что заработная плата недостаточна и есть страх ее лишиться, хозяева несправедливы, мастерские убоги, а трудовые действия чрезмерно продолжительны и однообразны». Это пишет Фурье, которого вскоре дополнит Кабе: «У каждого есть обязанность трудиться равное число часов вдень соответственно его способностям — и право получать равную долю всего произведенного соответственно его потребностям... это относится ко всем и для всех обязательно». Труд возводится в ранг «общественной обязанности». Он выполняется в больших мастерских и становится, насколько возможно, привлекательным и непродолжительным; машины делают его более легким.

После этого неудивительно, что трудящиеся классы получили наконец «право на историю» — потому, что они были трудящимися, а не потому, что они были обездоленными. Они обрели почет, которому стали завидовать со всех сторон. Некогда звание «ремесленник» или «земледелец» было «низким». «Ремесленники,— писал старина Луазо в своем «Трактате о сословиях» в 1613 году, — это, собственно говоря, механизмы и почитаются существами низменными; «и в самом деле, — добавлял он,— мы называем «механизмом» то, что низко и презренно». А земледельцы? Конечно, «нет жизни более безгрешной, чем та, что ведут они, и нет более естественного способа добывать себе пропитание». И что же? Во Франции «они столь унижены, даже угнетены, их настолько презирают, как людей низких, что можно удивляться, как они еще у нас есть, чтобы нас кормить». Это в 1613 году. А три века спустя именно они увенчают себя титулом трудящихся. Есть «труженики пера» — потому что есть «труженики рубанка». И мускулистые парни, которые держат ручки плуга, ведут борозду, косят, ворочают сено или на своих виноградниках на крутых склонах холмов без устали таскают наверх землю, неукоснительно сползающую вниз,— все они с удивлением слушают, как писатель, приехавший отдохнуть, или преподаватель, музыкант, певец, актер — как они говорят о своем «труде» и даже о требованиях профсоюза работников умственного труда или о профсоюзе театральных работников, к которому принадлежат кое-кто из говорящих, — так, словно речь идет о человеке, трудящемся под землей, в шахте. Жюль Ренар в своём «Дневнике» приводит одно остроумное замечание (это было сказано в 1901 году) — некий муж говорит о своей жене: «Ей повезло, ее труд виден каждому; я же работаю больше нее, но мой труд никому не виден» (9)

Тем временем Коллеж де Франс, верный своей миссии, нaсчитывающей четырехвековую давность, создает в 1907 году первую во Франции кафедру Истории труда; он доверит ее сначала Жоржу Ренару, затем Франсуа Симиану; и ученым этим будет затруднительно определить значение слова «труд», которое грозило оказаться приложимым ко всем людям, мужчинам и женщинам, в наших современных обществах. Ибо люди моего возраста видели, своими глазами видели, как между 1880 и 1940 годами был полностью развенчан человек, который ничего не делает, человек, не занятый трудом, праздный рантье, и как наметилось — с надлежащей задержкой — падение престижа «женщины, не имеющей специальности». Сегодня на сто французов приходится всего два рантье — я имею в виду людей, которые имеют гражданское мужество называть себя этим словом; это не намного больше, чем насчитывается в нашей стране бродяг, заключенных и призреваемых в больницах.

Так замыкается круг. Мы начали с труда-пытки, чтобы прийти (по крайней мере, если верить оптимистическим словесам) к труду на радость — потомку «привлекательного труда», о котором мечтал и писал наш старина Фурье. Мы начали. — или выразимся скромнее: мы должны были бы начать, ибо все это еще не сделано. Всю эволюцию слова «труд» нужно уточнять, устанавливать в подробностях. Когда это настоятельно нужное дело будет выполнено, можно будет похвалиться тем, что мы, воспользовавшись одним-единственным словом, сделали разрез истории психологической и социальной через четыре века истории французской.

В настоящее время за отсутствием серьезных и глубоких исследований мы можем дать лишь грубо упрощенную схему этого будущего разреза, точного и детального. Мы подменяем реальный срез — какой он получится, если исходить непосредственно из фактов,— подменяем его линией, проведенной жирно и размашисто, спрямленной, усредненной и приблизительной. Экономист этим удовлетворится. Брат и враг его—историк выразит, естественно, глубокую неудовлетворенность.

Дело ведь в том, что все, имеющее отношение к человеку, непросто. Ограничимся одним примером, зато понятным: если мы специально рассмотрим в близи эволюцию идей, порожденных трудовою деятельностью именно в тот период, когда слово «труд» стало менять свое зловещее значение «пытки» на другое, все же более высокое — «тяжелая работа», то увидим, что в те же времена люди XVI века, люди Возрождения, его глашатаи, настойчиво пытались реабилитировать ручной труд, возвысить человека. который добывает свой хлеб в поте лица своего. Проворно похитив у Рабле тень его замысла, его брата Жана, поразительного монаха, который никогда не празден, который все время что-то делает руками, даже когда поет в хоре, и при исполнении псалмов дает работу пальцам, плетя тетиву для арбалета, зачищая стрелы, мастеря сети и силки для кроликов (10),— откликается ему Ронсар в «Одах» (III, IV):

Ненавижу руки праздны —
Пусть торопятся живей!
Друг мой, новой тетивою
Встрепени свой дух заснувший...

Если продолжить изыскания, мы заметим странные вещи: например, что трудолюбивый горожанин того времени ополчается именем своего труда не только против монашеского безделья, но и против праздности знатных. Это было целое наступление, воссоздать которое заманчиво, если бы для этого нашлось время. Вслед за лирическими герольдами века — и это тоже знаменательно — мы видим, как встают подвигнутые на то же дело богословы — его лидеры, наставники, рупоры его идей.

Ибо так же как трудолюбив Бог иудейско-христианской традиции (в отличие от праздного аристотелевского Бога), столь же работящи — причем работают они руками — и персонажи обоих Заветов; а мы знаем, какой непреходящей силой воздействия — примером и назиданием — обладали эти книги. Разве сам Иисус не был мастеровым — каменщиком и плотником, как отец его Иосиф? Что же касается его учеников-апостолов, то, даже если они и не одобряли горькие речи Екклесиаста: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости» (9, 10), они тем не менее со смирением вели суровую жизнь рыбаков и ремесленников — в пример людям, которые более, чем когда бы то ни было, доверялись им и поступали в соответствии с их наставлениями.

Все это было подхвачено, повторено голосом, который — наряду с голосом Платона — имел, несомненно, наибольшее воздействие на французов эпохи Возрождения,— голосом апостола Павла, наставлявшего фессалоникийцев, что только труд обеспечивает работнику достоинство и независимость, что наивысшая похвала — «ни у кого не ели хлеба даром» (2 Фесс. 3, 8) и, наконец, что кто не работает, тот да не ест. Платон, другой величайший светоч эпохи, Платон «Государства», не признавал гражданином человека, не имеющего ни обязанностей, ни трудов (11). И когда Жан Кальвин, прибывший в Страсбур, чтобы там поселиться, должен был записаться в цех портных — он, конечно, порадовался тому, как хорошо сошлись закон города Страсбура и закон платоновского Города, истолкованный через поучения Павла (12).

Так мы находим объяснение тому, что в XVI веке своего рода глубинная волна вынесла на поверхность культ, прославление ручного труда. Вспомним старину Платтера, гениального самоучку; ученики должны были приходить за ним в мастерскую. канатчика в Базеле, чтобы он явился перед ними и учил их древнееврейскому языку. Но он не был единственным в те героические времена, кто выполнял завет, изложенный в «Правде, скрытой на сто лет» (1533) самой дамой — Правдой:

Работай, рук не покладая,
Живи, законы соблюдая...
Тому апостол нас учил,
Что вечным тружеником был.

Святой Павел, Платон; было, конечно, и другое, что с полной ясностью должен был бы показать здесь историк понятия «труд»: глас целого века, еще набожного и глубоко христианского, страстно жаждущего христианской правды, но который уже не перекладывает на Провидение заботы о своем хлебе насущном, и, дерзко повернувшись спиной к учению францисканцев и Нищего из Ассизи, большинство людей позволили соблазнить себя искушениям нарождающегося капитализма; они считают труд высшим законом для человека, вступают в борьбу, чтобы оседлать удачу и добиться богатства,— труд, благодаря которому можно жить, наживать, господствовать.

Однако не бывает действия без противодействия. По мифу, изложенному Платоном в «Политике» (он вернется к нему в четвертой книге «Законов»), круг земной движется попеременно то в ту, то в другую сторону. Вот золотой век, век Хроноса: ни города, ни семьи, ни труда; но созерцание приближает человекак богам. Затем — и это век Зевса — законы, изобретения, тяжесть терпеливого и мучительного труда. В XVI веке есть такие, кто идет за Зевсом. Но есть наряду с ними запоздалые подданные Сатурна, и они не хотят — в согласии с греческой и римской традицией,- чтобы грубый и докучный труд мешал их просветленному созерцанию; они протестуют. Эти аристократы, хранители греческой и римской мудрости, возрождают в себе высокомерие своих древних наставников, чьи руки были праздны, потому что за них работал раб. И именно они ввели в обычай презрительное отношение к ремесленникам, к работникам, к «механизмам», как они говорили; именно они — с высоты своего «Thesaurus» (Сокровища) и своих «Consciones» (Речей). У них будет длинная череда потомков. От Эразма через иезуитские коллежи они доживут до коллежей Императорского университета. затем до Королевских коллежей времен Реставрации. Последние из этих людей вымерли только перед самым концом XIX столетия.

По одному этому примеру видно, что чересчур обобщенная кривая, построенная по средним величинам, такая, какую мы провели и откомментировали,— до какой степени она может и должна быть усложнена терпеливым трудом историка, если он хочет постичь то, что одно только и важно: тысячу переменчивых оттенков, тысячу вариаций исторического процесса, тысячу столкновений различных струй и потоков. Историки эту работу не выполнили по сие время. Великолепный сюжет — новейшая история идеи труда с той поры, как он стал обозначаться во Франции словом «travail» — никто еще не взял на себя труд его изложить. И мы на первый случай должны удовольствоваться, (сделав примерно то, что в свое время вынужден был проделать Симиан. чтобы построить кривые своей истории цен: использовать данные, часто неточные, всегда недостаточные, из различных источников, где они упоминаются некритически. Удобопонятная, простая и не строгая кривая, которой мы вынуждены удовлетвориться, передает по крайней мере тенденцию — «trend», как говорят наши экономисты, пользуясь английским словом. А тенденция ясна. Труд — суровый закон жизни. Но ничто не остановит человека, в его борьбе за то, чтобы труд стал когда-нибудь благостным законом мира. Человек уже трудится в этом направлении. И помогает себе, изобретая новую технику. Технику, которую, конечно же, необходимо в наших исследованиях рассматривать совместно с понятием «труд» и его историей.

Примечания

1 В современном французском языке это слово означает «обрабатывать землю», «пахать».
2 Комната для занятий рукоделием — в домах, где рукоделие не является источником заработка.
3 Слово «travail» употреблялось в смысле «усталость» еще в середине XVIII века, и притом хорошими писателями: «Каламю сел на коня, но, не в силах переносить travail, приказал подать носилки». Или еще(у Боссюэ): «Благочестивый travail Церкви по отношению к умирающим...» Здесь смысл слова «travail» — «забота», «попечение».
4 Sainte Beuve Ch. A. Port Royal. Р., 1840. Т. 1. Р. 392; Т. 3. Р. 322.
5 Некоему иезуиту, который утверждал, что Паскаль собственноручно сделал сапоги, Буало ответил: «Не знаю... Но признайте, досточтимый отец, что он всех вас засунул в сапог» (Ibid. Т. 2. Р. 500).
6 Глава называется «Бесполезность рабства у нас». Там написано: "Использовав преимущества, даваемые машинами, можно заменить непосильный труд, который в других местах заставляют выполнять рабов«(Montesquieu Ch.-L. de. Esprit de Lois. P., 1809. Liv. 15, ch. 8). Однако относительно тех же машин смотрите написанное тем же Монтескье — его цитирует Марк Блок в своем превосходном очерке «Водяная мельница»: «Если бы водяные мельницы не были поставлены повсеместно, я бы не подумал, что они столь полезны, как о них говорят, ибо они сделали праздными неисчислимое множество рук, отняли у многих людей возможность пользоваться реками и лишили плодородия много участков земли» (Bloch M. Moulin a` Eau // Annales... 1932. Т. 7. Р. 538). Монтескье принадлежит и такоезамечание: «Духовенство, государь, города, вельможи и некоторое число видных горожан незаметным образом стали собственниками всейстраны... человек трудящийся не имеет ничего» (Montesquieu Ch.-L. de. Op.cit. Liv. 23. сh. 28).
7 Следовало бы написать историю этого слова.
8 Revue des Deux Mondes. 1842.
9 Renard J. Journal. Р.. 1927. Р. 690.
10 Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. 1. Гл. 40.
11 Мы говорим о Платоне — авторе «Государства». Однако не забываем, что Плутарх в «Жизни Марцелла» рассказывал об осуждении, которому Платон подвергал таких людей, как Евдокс и Архит, пытавшихся создать инструменты для решения трудных геометрических задач,- Плутарх пишет, что Платон возмущался их намерением преодолевать интеллектуальные трудности, прибегнув к приспособлениям, «трудолюбиво и услужливо сделанным руками» (XIV, 5).
12 Отсюда — глава «О занятиях» у Томаса Мора; в ней Мор пишет о должностных лицах, на которых возложена обязанность следить за тем, чтобы все были заняты работой, чтобы всякий добросовестно делал свое дело и посвящал ему три часа утром и три после полудня, с правом работать сверх того в свои свободные часы, если есть желание (см.: More Th. Liber Secundus. Р., 1936. Р. 112 sqq).